Плюснин Николай Фирсович (5.01.1915 – 2.12.1976)

      Наш с Виктором отец

      Нашим сыновьям дедушка

      Нашим внукам прадедушка

      Родился в деревне Сирино. Я часто думаю о названии этой деревни. Сирин – в средневековой русской мифологии – райская птица с девичьим лицом и чарующим голосом, опускавшаяся на землю только в местах, подобных раю. Может быть, красота этих мест и подвинула набожных первопоселенцев вспомнить о деве-птице из духовных стихов-молитв? Рос как и многие деревенские парни. Купался в речке Лала под «Егоровичами» (глубокое место со страшным камнем-валуном, обросшим длинными, шевелящимися на течении водорослями, делающими валун похожим на огромного зверя) или под «Семеновичами» (место с умеренной глубиной и спокойным течением). Собирал грибы и ягоды в окрестных лесах, помогал родителям по хозяйству, ходил в ночное на выпас лошадей. В 1922 году пошел в школу (1-2 класс – «желтая школа» - выкрашенный охрой дом церковного дьякона на Повосте, 3-4 класс – «белая школа» - выбеленный кирпичный дом на священника Верхне-Лальской церкви там же) и в 1926 году закончил сиринскую начальную школу.

      В этом же году открылась семилетняя школа в трехэтажном, до сих пор красивом деревянном здании с разноцветными стеклами в окнах, резными наличниками на окнах, дверях и карнизах. Дом принадлежал купцу Токмакову и находился в сотне метров от дома отца. Фирс Александрович настоял на окончании сыном семилетки, т.к. учеба давалась ему легко и учился он охотно. В 1929 году учеба была завершена.

      В своих воспоминаниях отец говорил, что судьба свела его с соседом – Мефодием Галактионовичем Токмаковым (деревенское прозвище «Мефодко»), - обладателем большой, по тем временам, личной библиотеки и книгочеем. Заметив интерес подростка к книгам, Мефодий Галактионович начал подбирать ему книги и давать их на дом, требуя большой аккуратности в обращении с ними. Так были развиты любовь к чтению и довольно выразительное чтение вслух.

      Кроме того Фирс Александрович постоянно выписывал газету «Северная правда» и частенько, в связи с ослаблением зрения, заставлял сына читать себе или собравшимся на крылечке односельчанам отдельные статьи. Бывало, вспоминал отец, приходилось читать отдельные материалы по несколько раз, пока мужики досконально не разберутся в прочитанном им тексте.

      В 1930 году от воспаления легких неожиданно умерла мать Людмила Васильевна, а менее чем через год умер и отец Фирс Александрович.

      Николай в 16 лет остался с десятилетним Иваном и четырехлетней Александрой на руках. Жили трудно и нескладно. Сироты.

      С конца 1930 года отец был принят счетоводом Верхне-Лальского Сельпо (сельское потребительское общество) и продолжал там работать.

      В мае 1932 года отец женился на Непеиной Татьяне Григорьевне из деревни Княже, что в 4-х километрах от деревни Сирино вверх по течению реки Лалы.

      По словам отца Татьяна была красивой девушкой строгого воспитания, из работящей, с достатком семьи и стала хорошей хозяйкой, распорядительной, бережливой, работящей. В приданое ей родители дали корову и швейную машинку. Семья стала обмыта, обшита, одета, сыта, с устроенным бытом. Отец продолжал работать в Сельпо, хозяйственные работы не любил и редко в них участвовал. Только в самых необходимых. В эти годы хорошим помощником стал деверь – брат мужа Иван. С 12 лет наколет и наносит дров и воды (10-12 ведер вдень из колодца ниже уровня дома на 10 метров). Растопит печь, натопит баню, уберет навоз из-под коровы, выгонит ее в стадо по утрам и пригонит вечером назад и т.д. Мама его очень хвалила.

      В 1933 году родился сын-первенец. Назвали Анатолием, но заболел скарлатиной и в возрасте 1 года умер.

      В 1935 году родилась дочь. Назвали в честь бабушки Людмилой и опять в возрасте чуть больше года в1936 году умерла от болезни.

      В этом же году отец был арестован и судим за растрату. Присудили 3 года исправительных работ с конфискацией имущества. В возмещение ущерба государству из дому были конфискованы корова, швейная машинка, мебель, одежда и посуда. Отсидел отец 1,5 года и был досрочно освобожден « за ударный и добросовестный труд».

      О причинах, приведших его на скамью подсудимых и за решетку, отец мне никогда не рассказывал и разговоров на эту тему не терпел. Но по словам мамы (Т.Г.), на него ловко свалили вину руководители Сельпо, использовав обнаруженную ошибку в отчетности отца, сами, спустя некоторое время, надолго усевшись за злоупотребления за решетку.

      Приехав домой в д. Сирино в середине лета 1937 года отец управился с неотложными делами по дому и по хозяйству и уехал в г. Архангельск, где устроился на работу бухгалтером на лесной бирже (грузовой порт на Северной Двине по транспортировке и сортировке леса). Получив жилье в поселке Бакарица (ныне р-н г. Архангельска), отец перевез маму (Т.Г.), брата Ивана и сестру Шуру. Жили хорошо, дружно. Иван после окончания семилетки тоже поступил на работу клепальщиком по ремонту судов в Соломбале (р-н г. Архангельска). Шура ходила в школу.

      18 апреля 1938 года родился сын Николай (т.е. я), а 19 апреля отец был призван в ряды Красной Армии. В конце лета мать (Т.Г.) со мной на руках, Иван и Шура вернулись обратно в свой сиринский дом в Верхне-Лалье. Иван Фирсович, расконсервировав и наладив все в доме, вернулся к месту своей работы в г. Архангельск и помогал маме деньгами.

      Отец в это время служил в г. Мурманске, затем в г. Полярном. В составе морской пехоты КОМОР (Кольский особый морской район) участвовал в боях с финнами. С июня 1941 года – комсорг батальона морской пехоты бригады торпедных катеров. С 1942 года был назначен финансовым писарем этой бригады. Воинское звание – глав старшина. Награжден орденом «Красная Звезда», медалями «За освобождение Заполярья», «За боевые заслуги», «За победу над Германией» и другими. Ранений не имел.

      В 1942 году по ходатайству командования КОМОР Президиумом Верховного Совета СССР с отца была снята судимость, т.е. с этого момента из всех документов была изъята запись о пребывании под судом и в тюрьме, а впредь об этом прискорбном факте своей биографии он имел право не упоминать вовсе ( анкетах, автобиографиях, вопросниках и т.д.). В этом же году отец вступил в ряды ВКП (б).

      8 февраля 1946 года Николай Фирсович был демобилизован из штаба КОМОР, прослужив в армии без малого 8 лет.

      12 февраля 1946 отец приехал домой в д. Сирино.

      … Я хорошо помню эту встречу. Зимним днем, пожалуй, это было воскресенье, мы с мамой (Т.Г.) шли в баню. Обычно банный день на Руси – суббота, а мы носили дрова, воду и топили баню по воскресеньям, т.к. баня принадлежала нашим соседям ( Ефиму Алексеевичу Сластихину) и субботний вечер был занят. Находилась она в заболоченной долине р. Лалы за дворами Рафаила Семеновича и Егора Гавриловича. Мама везла санки с бельем и шайкой (деревянный тазик), а я стоя на за пятках, держась руками за спинку. Возле желтого амбара, что напротив белого дома (ранее принадлежавшего сыну купца Н.А. Токмакова, а в то время заселенного большой семьей Лазаревых) нам встретился военный в морской зимней форме. Мама вдруг бросив санки, бросается к нему в объятия, а я, онемев от неожиданности, с открытым ртом стою на месте. Затем этот человек уверенно подходит ко мне, подхватывает меня подмышки, подбрасывает меня выше амбара, подхватывает и так крепко обнимает и целует, что мне трудно дышать...

      Так почти через восемь лет состоялась моя первая встреча с отцом.

      Погостив дома две недели, отец уехал в г. Ровно – город на Украине, где уже с 1944 года работала в органах МВД его сестра Александра и под которым 10 февраля 1945 года (в селе Дерть Ракитнянского района) погиб его брат Иван во время боев с бандами ОУН – УПА …

      По словам отца, он был поражен климатом этих мест. У нас еще зима, холода, трескучие морозы и метели, а в Ровно – марте сошел снег, в апреле – буйная и теплая весна, а в мае – уже лето.

      Устроился на работу ст. бухгалтером-ревизором ровенского областного сельхозбанка, с окладом в 1200 руб., получил в этом же доме квартиру по ул. Сталина д.98 (напротив православного собора) и в июне 1946 года приехал в Верхне-Лалье за нами.

      … Собрали нехитрые пожитки, продали корову, заколотили досками окна и двери родного дома, погрузили вещи на телегу и в путь. 60 км. До ж. д. станции г. Луза добирались 2-е суток с ночевкой в г. Лальск. Дорога запомнилась мне крутыми подъемами и спусками, бродами через р. Лалу. Помню много раз возчик, отец и мать помогали лошади тянуть телегу на подъемах и тормозить на спусках, а я от страха ревел и спрыгивал с нее.

      Где-то за г. Лальск наш воз догнала доверху груженая газогенераторная машина (что-то наподобие ЗИС-5 с большими вертикально-стоящими бочками-газогенераторами за кабиной по обеим сторонам) и отец, остановив ее, договорился с водителем, чтобы он подвез нас до г. Лузы. Отец подсадил мать, взял меня подмышки и подал матери, затем поднялся и сам, договорившись с возчиком о встрече на станции. Машина была настолько высоко загружена чем-то закрытым брезентом, что удержаться наверху мне казалось невозможным и на частых ухабах я подвывал от страха.

      Запомнилась станция Луза, напоминавшая тогда большую деревню с одноэтажными и, редко, с двухэтажными деревянными домами. Меня оставили возле телеги, отец с матерью оформляли билеты, а возчик отлучился куда-то по своим делам. Мое внимание было приковано к нараставшему шуму и гулу земли под ногами, затем раздался оглушительный рев паровозного гудка, и грохот проходящего грузового состава. Лошадь, как и я, впервые увидевшая и услышавшая подобное, взвилась на дыбы и начала биться в постромках, а я присев на корточки, замер с остановившимся сердцем…

      Затем вагоны многих поездов, деревянные, скрипящие, громыхающие буферами, всегда переполненные куда-то и зачем-то перемещающимся людом. Купе общих и плацкартных вагонов и мои третьи, самые «комфортабельные» полки… Мне начинало нравиться наше путешествие.

      Приехали в Москву. Не помню на какой вокзал (наверное «Ярославский»), запомнились невиданные мною ранее массы людей и страх затеряться в этом море. Я восхищался отцом, легко и не принужденно ориентировавшемся в огромном городе. Вот мы уже устроены в каком-то уютном зальчике, устроены вещи, появилась еда, билеты на поезд. Поездка на метро на другой вокзал ( догадываюсь - «Киевский»), посещение кинотеатра – впервые в жизни я увидел художественный, цветной и звуковой фильм. Назывался он «Каменный цветок » ( По рассказам П.Бажова). В метро я очень боялся движущихся лестниц (эскалатор) и отец держал меня на руках. Здесь впервые в жизни выпил стакан газированной воды и заплакал, испугавшись углекислого газа, ударившего мне в нос. Запомнилось мне и посещение парка культуры им. Горького. Здесь я покатался на карусели, центробежном диске и очень просил отца купить мне билет на «Мертвую петлю» - аттракцион из двух, вращающихся вокруг своей оси, самолетов с пропеллерами на высокой П-образной опоре, и вращающимися в вертикальной плоскости вокруг перекладины, но допускались сюда дети с 12-ти лет, а мне было 8. Здесь же посетили выставку трофейной немецкой техники. Глаза мои разбегались от ее обилия, тщетно отец показывал мне авиабомбы, закрепленные на фюзеляжах «Юнкерсов» - я их не узнавал, а запомнилось мне, прямо-таки врезалось в детскую память – зрелище: сапоги с надетыми на их головки огромными соломенными галошами-чунями. С лаптями я был знаком, с уледями (обувь без подошвы-подметки из целого куска сыромятной кожи, пропитанной дегтем) тоже, но из соломы… Я был поражен!

      …После ужасающей посадочной суеты, толкотни и криков мы, наконец, в купе плацкартного вагона. Запомнился мне вид поезда (может быть, это был поезд «Москва - Львов» или «Москва - Ковель», т.к. больше пересадок до г.Ровно не было) составленного из разнокалиберных двухосных и, редко четырехосных вагонов: красных, зеленых, синих; вагонов, покрытых доской вагонкой, с маленькими опускающимися окнами и узкими вертикальными щитками по сторонам, с башенками над тамбурами (очевидно для часовых) и множеством кладовочек с дверцами под потолком, откуда во время пути частенько вылезали неопрятные и небритые дяди. В перегородках между купе были встроены фонари, где в вечернее время, зажигались проводниками керосиновые лампы, тускло освещавшие пространство вагона.

      На изгибах пути, когда из окна мне был виден весь состав, меня поражало обилие людей на крышах вагонов, на сцепках, сидящих и висящих на подножках. Поезд часто останавливался перед семафорами станций и на перегонах, и тогда массы людей соскакивали отовсюду из вагонов и стремглав бежали к садам с яблоками и вишнями. Набивались плодами пазухи и сумки, и, когда паровоз подавал сигнал движения и состав трогался, мне страшно было смотреть как эти люди догоняли движущийся поезд и пытались сесть в вагоны, гроздьями повисая на подножках и втягиваемые друзьями в окна. Многие отставали и тогда с крыш и окон вагонов летели на землю их вещи: баулы, котомки и чемоданы – последняя услуга бывших попутчиков отставшим. Я спросил отца:

 Разве нельзя остановить поезд, чтобы подобрать отставших пассажиров?

Можно. Есть такое тормозное устройство «стоп-кран» называется. Но за срыв «стоп-крана» дают 10 лет тюрьмы и поэтому желающих им пользоваться нет.

        Ответил отец и добавил:

Но ты не переживай. За нами идет много поездов и все они подолгу стоят, ждут пока впереди идущие поезда освободят им дорогу. Те, кто отстал от нашего поезда, подберут свои вещи и сядут на следующий поезд. Правда, уже на крыши или где придется.

      Помню смущение пассажиров нашего купе, выкинувших в окно шинель, вещевой мешок и чемодан попутчика после одного из таких набегов на сады и криков его товарища, что Петро отстал. А Петр, минут через 5, радостный, возбужденный от успеха своего предприятия, высыпал из пазухи пахучие яблоки на скамейку купе, громко смеясь и что-то рассказывая… Узнав о судьбе своих вещей молча заправил гимнастерку под ремень, и ни слова больше никому не сказав, решительно направился к выходу из вагона.

      Как я уже упоминал, мне всю дорогу приходилось «хозяйничать» на третьих полках купе, где вещи пассажиров немыслимо уплотнялись и выгадывалось пространство длиной около метра – мое «жизненное» пространство. Над моей головой постоянно раздавался топот ног, крики, нецензурная брань… Там, на крыше, жил своей жизнью «четвертый» этаж когорты пассажиров первых после военных лет.

      За окном проносились какие-то взлохмаченные, исковерканные брустверами окопов и противотанковых рвов, поля, усеянные страшными, черными от огня, стоящими и лежащими так и сяк пушками и танками без башен, с погнутыми и нелепо торчащими вверх стволами…

      В остающихся за окном селах поражало обилие тоскливо торчащих в небо печных труб бывших домов, а в городах – стоящих, как приведения, стен домов с зияющими провалами окон и дверей, и горы – горы битого кирпича… Где жили люди? – мне было не понятно.

      Я знал, что шла война. Знал по реву деревенских баб, не раз слышал как голосили матери и бабушки моих деревенских товарищей после получения «похоронок». Знал как холодело сердце при виде направляющегося к дому почтальона. Часто слышал от матери мечтательное: «Вот бы война поскорей закончилась!» В своем краю мы не слышали взрывов бомб и разрывов снарядов, не слышали воя пикирующих бомбардировщиков и свиста пуль, не слышали криков и стонов раненных и погибающих людей, не видели дымов пожаров. Мы, дети, знали о ней по непрерывной, непосильной, изнуряющей работе наших матерей, дедушек и бабушек. Без выходных и отпусков, зимой и летом, с раннего утра и до поздней ночи их не бывало дома – рубка леса и вывоз, вспашка полей, сев и уборка урожая, вывоз на поля навоза, уход за лошадьми и колхозным скотом, ямщина, ремонты дорог, мостов, заготовка сена и т. д. и т. п. Как о христовом дне мечтали они: «Вот бы пожить хоть недельку так, как до войны!»

      Уж не знаю, как жили мои сельчане до войны, но я сравнивал эту «старину» с бабушкиными (Афанасии Дмитриевны) рассказами о рае. В детских снах я видел четко большой кулек желто-красноватого сахарного песка (сырец) и большой черный каравай в россыпи конфет: розоватых «подушечек» и круглых зеленовато-шершавых леденцов с мятным запахом… И блестящий красный трехколесный велосипед…

      …Мелькающие за окном вагона картины абсолютной разрухи городов и сел, полей и пашен, снабженные комментариями отца, заставляли мое сердце сжиматься от ужаса перед силой все это сотворившей. Сила эта никак не хотела материализоваться в моем уме.

      В один из вечеров, когда соседи по купе соорудив «стол» из чемодана, поставленного на колени сидящих друг против друга людей, и разместив на нем не хитрящую снедь собирались поужинать, «весомой» добавкой к их столу явился я, свалившись со своей «лежки» на чемодан. Я не ударился сильно, меня успели кое-как подхватить, но порядок на столе был нарушен. Мой рев всполошил весь вагон, но вскоре был прекращен ласковыми руками и голосом матери. Отец, водружая меня на прежнее место приговаривал, что, мол, до свадьбы заживет, шутил, мол в следующий раз, ты, сынок, держись за воздух.

      Уже устроившись на полке и свесившись до пояса за барьер из вещей, сооруженный матерью на краю полки, я спросил отца:

     «Папа, это немцы меня столкнули?»

      Оглушительный хохот был мне ответом.

      На четвертый день пути мы прибыли в г. Ровно. Приехали на квартиру (о ней упомянуто выше). Мама принялась за уборку, отец принес откуда-то стол и стулья. Пришла тетя Шура, принесла кой-какие продукты, устроили скромненький праздник.

      Через месяц пришел наш багаж. Получили его, перевезли на квартиру, появились занавесочки, шторы, половички, посуда. Потихоньку обжились, перезнакомились с соседями. А жили трудно. Мне почему-то все время хотелось есть… Продукты были по карточкам. Например на карточки отца полагалось 400 гр. хлеба, мне 300 гр. и маме (домохозяйке) 200 гр. В свободной продаже на базаре 1 буханка (1 кг.) хлеба стоила 130 рублей. Зарплаты отца не хватило бы на 10 таких хлебов. В это время семью крепко выручала мама и ее швейная машинка. Обшивала всех нас. Кроме того, научилась шить модную женскую одежду и бурки. Продавала все это на базаре и прикупала продукты питания. Так и жили.

      Квартира наша состояла из деревянной пристройки – «голубятни» на металлических опорах – это был коридор холодный. Из него дверь вела в продолговатую комнату с плитой-печью и одним окном, выходившим в переулок, за которым через дом находилась улица им. Олеко Дундича и на ней, в 100 м от нашего дома Драмтеатр (старый, деревянный). Из кухни, прямо против окна, дверь в единственную комнату, примерно, 4х5 м. Большое трехстворчатое окно выходило на балкон-пандус, устроенный на уровне 2-го этажа и используемый в качестве прохода для наших соседей, проживавших в глубине дома.

      В стенах комнаты и кухни были 2 большие трещины от бомбежек в годы войны. Они были замазаны раствором, но постоянно расширялись и мама (Т.Г.) чуть ли не ежемесячно их замазывала снова. Зимой было холодно, в углах у пола намерзал лед. На единственной кровати спали мы с тетей Шурой (Александрой Фирсовной), она в то время жила вместе с нами. Мы прожили в этом доме около года, с июля 1946 года по июль 1947 года. Здесь же 12 мая 1947 года родился мой младший брат Виктор. На этом имени, уже не помню почему, настоял я. Родители согласились.

      В это же время Николая Фирсовича на работу в обкоме ВКП(б)У Ровенской области инструктором орготдела. Секретарем обкома в то время был Бегма Василий Андреевич. Нам дали новую квартиру – полдома по ул. Литовской д.№74.

До нас дом принадлежал некоему Кысилю, активному участнику (вместе с сыном и дочерью) ОУН-Б-УПА, выселенному в Сибирь после взрыва памятника И.В. Сталину, установленного на центральной площади г.Ровно (там, где ныне новый Драмтеатр) в феврале 1947 года.

За домом был большой сад, огород, хозяйственные постройки. Мама сразу же завела 2-х коз (Роза и Маня), поросенка и кур. Жить стало намного легче (мне уже не всегда хотелось есть). Николая Фирсовича на работу и с работы стал привозить блестящий черный «Опель-адмирал».

      Помню подготовку к поездкам секретаря обкома по области. К нам в дом завозились чемоданы с посудой, продуктами и винами. У отца появлялся автомат ППД, «лимонки» (ф-1), пистолет «ТТ» - все это хранилось в спец. ящике (от меня) под замком. Маме поручалась расфасовка продуктов – обильные слюнки текли у меня при виде этих яств, но мама была непреклонна:

       Это не наше! – говорила она мне.

      12 декабря 1947 года были отменены карточки и проведена денежная реформа. Меняли 10 старых рублей на 1 рубль новый. Трудовой люд вздохнул – жизнь потихоньку налаживалась.

      На всю жизнь мне запомнился Новогодний утренник 1948 года для детей работников обкома – он располагался в те годы в здании бывшей городской гимназии, построенной в 1867 году и в которой еще учился В. Г. Короленко. А в годы немецко-фашистской оккупации Украины в 1941-44 гг. в этом здании находилась резиденция гаулейтера Эрика Коха.

      … Был большой концерт, затем сладкий стол, елка и игры, и веселье. Потом нам показали только что вышедшую на экраны 1 серию «Молодой гвардии» (по Фадееву А.). Под конец Дед Мороз вручил нам подарки. Эти подарки не идут ни в какое сравнение с подарками, которые впоследствии получал лично я, и которые видел в своей оставшейся жизни у своих детей и внуков: красивый белый мешок высотой в полметра, а в нем яблоки и изюм, шоколад и шоколадные конфеты, пачки печенья и вафель, белые батоны и масло, сгущенное молоко, детские игры, белье и книги. Не все дети могли поднять их и им помогали взрослые. Потом автобусом развезли всех по домам, помогли занести подарки, и семимесячному Виктору уже дома вручили такой же подарок ( только там были еще каши и пеленки). Мама чуть ли не полгода угощала нас этими сластями.

      В 1949 году я окончил 4 класса Ровенской средней школы № 9. Она занимала тогда полуразрушенное здание на улице Белой, недалеко от ж. д. вокзала. (Улица Белая вошла в историю города Ровно как место массовых расстрелов евреев немцами). Получил «Свидетельство о начальном образовании». Из восьми предметов шесть были оценены как «хорошо» и два предмета как «отлично» (физ. подготовка и история). До 1948 года в СССР было обязательным лишь начальное образование. Побежал к отцу на работу похвастаться. Часовой позвонил, вышел отец и провел меня в здание к себе в кабинет. Заходили товарищи по работе, рассматривали «Свидетельство», говорили добрые слова. Отец, по-моему был доволен тоже.

      Хорошо устраивалась наша жизнь в Ровно, радостно вставалось по утрам, а вечером, отходя ко сну, хотелось чтобы скорее настало утро…

      Но … Николай Фирсович начал пить «горькую». До сих пор не понятны мне причины. Будучи пьян отец бывал страшен – непрерывная грязная ругань, рукоприкладство, бессонные ночи … Трагедию эту понять могут только испытавшие это на себе. Очевидно по этой причине он был уволен из обкома партии и направлен работать начальником отдела кадров треста «Ровнолеспром». Это было в середине 1949 года. Проработав здесь около 2-х лет и переругавшись по пьянке со всеми сотрудниками, отец был переведен зам. директора по кадрам Кушницкого леспромхоза, что в поселке Кушница Иршавского р-на Закарпатской области.

      Летом 1951 года состоялся переезд семьи из г. Ровно в пос. Кушницу. Скарб везли на двух грузовых автомобилях, причем на одном из них везли корову, с которой мама не захотела расстаться. Ехали двое суток. В Кушнице нам дали сначала однокомнатную квартиру в восьми квартирном доме, а затем, примерно через полгода половину вновь выстроенного коттеджа. В другой половине жил директор Кушницкого ЛПХ – Алексий Николай Ильич.

      Это был ДОМ! Остекленная веранда, две большие светлые комнаты, кладовка, хорошо обустроенная и большая кухня-столовая, паркетные полы, кафельные блестящие печи, тамбур с лестницей на чердак, а там в печной трубе – коптильня … Я всегда поражался умению жителей Закарпатья (очевидно от педантичных венгров) обустраивать свой быт. Насколько были продуманы хоз. постройки! Здесь и дровяной сарай, сеновал, отделение для коровы, кур, поросенка (даже прогулочная площадка огороженная с утепленным выходом из «комнаты» для него), удобная выгребная яма и прочее. Мама была от него в восторге, да и я вспоминаю его с душевной теплотой и благодарностью его строителям.

      … В последний раз мы взглянули на него в июне 1986 года, когда на Викторовой ВАЗ-2101 я, мама и Виктор с Гришей, совершали замечательное путешествие по маршруту: Марганец – Кривой Рог – Умань – Гайсин – Могилев-Подольский – Единцы (Молдавская ССР) – Сокиряны – Черновцы – Коломыя – Делятин – Ясеня – Рахов – Тячев – (шли на Хуст, но пограничники не пропустили!) – Тячев – Рахов – Ясеня – Делятин – Надворная – Ивано-Франковск – Долина – Стрый – Сколе – Свалява – Кушница. Затем Кушница – Свалява – (Направление на Перечин) – Турья-Поляна – Порошлово. Затем Львов – Буск – Броды – Дубно – Ровно. В Ровно мы оставили машину на попечение Лучанинова М. И. и поездом выехали в Верхне-Лалье ...

     … Но отец продолжал пить! Это было несчастье! Денег в семье не было. Они пропивались не успев попасть в дом. Матерная ругань, пьяные дебоши, скандалы…

      … Помню такую сцену: отец пришел домой на обед уже крепко «выпивши», как всегда, обругал нас с мамой. Сел за стол, накрытый мамой, обедать. Виктор (шел 1953 год ) пытался обуть ботинок, у которого до каблука отстала подошва. Прошелся – ходить невозможно. Взял бечевку и подвязал подошву (мы с мамой стоим молча). Опять обул ботинок, прошелся – бечева спала, подошва задралась, Виктор упал. Молча встал, снял ботинок, развел подошву (как собачью пасть), подошел к обедавшему отцу и удивительно спокойно, презрев возможный гнев отца, сказал: 

- Все пьешь, нам жить не даешь! – Отец оторвался от тарелки и удивленно посмотрел на Виктора – Смотри, меня друзья ждут, а мне на улицу не в чем выйти!Сейчас я с этим ботинком в руках и босой ногой пойду в твою контору и буду кричать: «Я сын Плюснина!»

      Я весь напрягся и уже был готов схватить Виктора в охапку и уйти в другую комнату, чтобы отец его не ударил. Но он, взглянув на маму (Т.Г.) и прошипев:

    «Твоя наука!» - громко расхохотался, встал из-за стола, одел плащ и вышел из дому.

      … Минут через 15-20 Николай Фирсович вернулся (ОРС леспромхоза был рядом) и выложил перед Виктором коробку с новыми ботинками…